О "Баядерке " М.Петипа умным и глубоким взглядом И.Скляревской.
?Баядерка?, опыт интерпретации
"Петербургский театральный журнал" №5 , 1994 год.
http://ptzh.theatre.ru/1994/5/110/....
И однако воздействие спектакля на зрительный зал, даже при заурядном исполнении, остается гипнотичным:
так велика художественная энергия, породившая балет, так велико в нем обилие эффектных номеров, так фантастически хороша хореография.Ж
ивая — дансантная — ткань «Баядерки» сохранена,
и сохранена метафорическая основа: два цвета, которые окрашивают балет и создают постоянные полюса притяжений, — красный и белый, цвет пламени и огня, цвет тюников и вуалей.
«Праздником огня» назван первый акт: в глубине сцены алый костер, одержимые дервиши прыгают через него; третий же акт может быть назван мистерией белых вуалей, мистерией в белом.
Баядерка» — ярчайшая демонстрация эмоциональных возможностей, которыми располагает балетный театр, это парад ослепительных сценических эмоций. И всякая попытка модернизировать целое или какой-то отдельный компонент оказывалась (и продолжает оказываться) безуспешной.
Баядерка» — самый старый балет Петипа, сохранившийся в репертуаре.
Он даже более архаичен, чем это бросается в глаза, чем это может показаться.
Легендарная балетная старина присутствует в нем на тех же правах, что и обыденность балетного театра второй половины XIX века. Вторая картина «Баядерки» — как бы сложение художественных перспектив: оптической (a la Гонзаго) на заднике и хореографической (a la Новерр) в самом действии, на сцене.
А следующая за ней картина — второй акт — это уже в чистом виде Мариус Петипа, Петипа 70 — 80-х годов, Петипа монументальных дансантных фресок.
Старина и новизна переплетены здесь неразрывно.
Торжественное шествие многочисленного миманса, структура действия, напоминающая дивертисмент, барочное построение статичных мизансцен — и нечто небывалое по мастерству и масштабности хореографической режиссуры: полифоническая разработка разнородных тем, полифоническое строение массовых сцен и кордебалетных эпизодов. Фантазия Петипа бьет через край, но воля Петипа удерживает фантазию в строгих границах.
И знаменитый финал второго акта, слом праздника, трагедийная перипетия — иными словами, так называемый «танец со змеей» — несет в себе те же черты архаичной эклектики и бесстрашных открытий. Совершенно побутафорски выглядит сама эта змея, сделанная из коленкора и ваты. О подобном же муляже с ненавистью писал Фокин, рассказывая о постановке «Египетских ночей» (показанных в Париже под названием «Клеопатра»).
Но сам монолог Никии — это открытие (которое, кстати сказать, тот же Фокин приписал почему-то себе), открытие в области «выразительного» танца[/b]
Отметим сначала лишь самое очевидное, а именно то, что выразительные возможности, ничем не уступающие выразительным возможностям современного «modern dance»,
Петипа извлекает из недр, из тайников, из скрытых резервов классического танца.Тут есть «концентрация» и «деконцентрация», немыслимое равновесие, неправдоподобные ракурсы, невозможные развороты.
Не деформируя академических движений и поз, Петипа создает образ деформированного — под воздействием экстатических страстей — прыжка, иллюзию деформированного арабеска.
Танец со змеей — ритуальный танец и одновременно монолог раненой души, и он строится на крайностях и контрастах, на резком переходе из одной экспрессивной позы к другой, из одного крайнего состояния в другое.
Плавных переходов, промежуточных форм и какой-либо психологической нюансировки намеренно нет: мгновенная вспышка энергии гасится мгновенным и полным упадком душевных сил; неистовый перекрученный перекидной прыжок обрывается мертвой паузой, бездыханной позой, обмороком прыжка; тело танцовщицы, вытянувшись в струну, взмывает ввысь, а затем чуть ли не распластывается по планшету сцены; вертикаль и горизонталь монолога резко подчеркнуты и пересекают друг друга как на кресте; а весь этот последовательно рваный в первой своей части танец, танец отчаяния, танец мольбы, во второй части взрывается — и взрывает себя — совершенно неожиданной экстатически (и даже эротически) огненной тарантеллой.
Все это чистейший театральный романтизм, или, точнее сказать, постромантизм, в котором стилистика романтизма была предельно утрирована, но и усложнена, тоже предельно.
И весь этот второй акт, площадной праздник и хореографический дивертисмент, строится по той же постромантической схеме.
Как и в «Сильфиде», как и в «Жизели» и других балетах 30 — 40-х годов, акт представляет собой яркий живописный и не менее яркий эмоциональный контраст следующему за ним «белому» акту.
Но в «Баядерке» и сам этот площадный акт слагается из чреды внутренних контрастов.
Каждый номер — своеобразный аттракцион, каждый номер решительно не похож на последующий и предыдущий.
Это кажется нарушением логики, всех правил игры и самого главного среди них — единства стиля.
Но, конечно, здесь не художественный хаос, а точный художественный расчет, лишь усиливающий основной, генеральный контраст между вспышками хореографического фейерверка на площади и льющимся как лунный свет «белым балетом».И в самом деле,
«белый балет» Петипа являет собой подлинный хореографический тур-де-форс, потому что весь этот ансамблевый эпизод, занимающий полчаса (длительность классической симфонии венской школы), состоящий из самостоятельных партий балерины, трех солисток и большого кордебалета и включающий отдельные партии в общий поток, в сложное взаимодействие, в искусную и необыкновенно изящную контрапунктическую игру, — весь этот, повторяю, грандиозный ансамблевый эпизод развертывается как свиток (танец Никии-Тени с длинной вуалью в руке, медленно раскручивающей полутуры, буквально реализует метафору свитка),
как одна непрерывная и почти бесконечная кантилена. С гениальным умением, удивительным даже для самого Петипа, балетмейстер в течение получаса поддерживает эту иллюзию, этот мираж и этот вполне устойчивый образ.
Сначала постепенное и сверхчеловечески мерное нарастание количественных впечатлений — сам выход Теней, по одной с каждым тактом.
Затем нарастание напряжения в долгих, опять таки нечеловечески долгих паузах-позах, выдерживаемых тридцатью двумя танцовщицами в унисон, и деликатное, без судорог и суеты, снятие этого напряжения последовательными эволюциями четырех рядов кордебалета.
А в целом — медленное и неотвратимое, как судьба, но математически точно измеренное нарастание темпа: от шага на плие до бега из глубины к авансцене.
Тут нет коротких ярких вспышек, которыми ослеплял предыдущий акт,
тут одна белая вспышка, длящаяся полчаса, точно заснятая магическим рапидом. Тут нет резких перекидных прыжков, падений оземь, бросков, один плавный коллективный полуоборот, одно плавное коллективное опускание на колено.
Все это похоже на магический ритуал, но если приглядеться, то и рисунок выхода теней (ход на арабеск и незаметная остановка с корпусом, отклоненным назад, и поднятыми вверх руками) и рисунок всего акта воспроизводит, гармонизовав и округлив его, дикий танец Никии в финале предыдущего акта.
Сюжетно и даже психологически это мотивируется тем, что сцена «Теней» — сон Солора, которого преследует, множась словно в невидимых зеркалах, видение смерти Никии-баядерки.
Оказывается, что Петипа не чужд и подобных соображений.
Он создает картину кошмарного сна, но только в преломлении классического балета. Кошмар лишь подразумевается, лишь в подтексте.
Текст же завораживает гармоничной и, более того, потусторонней красотой и своей логикой, тоже нездешней.
В основе композиции пластический мотив арабеска.
Но они даны в разных ракурсах, и движение меняет свой ритм. Вот, собственно, все, чем оперирует Петипа; ритм, ракурс и линия — все его художественные ресурсы.
И линия, может быть, прежде всего - линия темповых нарастаний, линия геометрических мизансцен, линия простертого арабеска. Диагональная линия, по которой на паде-бурре медленно приближается навстречу Солору Никия-Тень, зигзагообразная линия со-де-баска, в котором невольно оживает — и выдает себя — ее страсть, - линия, так напоминающая зигзаг молнии, в финале спектакля спалившей дворец Раджи и зарисованной на старинной гравюре.
Косые линии широко развернутых кордебалетных экарте (отдаленная ассоциация с разверстым в молчаливом крике ртом античной трагедийной маски), линия-серпантин сложного встречного движения танцовщиц-теней, рождающего волнующий волнообразный эффект и опять-таки ассоциацию с выходом античного хора.
Прямая линия неотвратимой судьбы — той неотвратимой судьбы, которая в спектакле скрыто ведет действие и сюжет и ход которой в антре Теней как бы демонстрируется открыто.
Линия рока, если перевести это на романтический язык, рок линии, если перевести это на язык профессиональный.
А на искусствоведческом языке это означает неоклассицистскую трактовку романтических тем, прорыв Петипа в сферу и поэтику неоклассицизма. Тут он прямой предшественник Баланчина, и акт Теней — первый и недосягаемый образец чистой хореографии, симфонического балета.
Да, конечно, Баланчин исходил из структуры симфонии, а Петипа — из структуры большого классического па, но оба строили свои композиции на основе логики и, стало быть, самовыражения классического танца."
Баядерка», таким образом, балет трех эпох, балет архаических форм, архитектонических прозрений. Ни единства принципа, ни единства текста в нем нет.Другие единства скрепляют балет, и прежде всего единство приема. Прием этот - жест: «Баядерка» — школа выразительного жеста.
Здесь все типы жеста (условный, ритуально-индусский и бытовой), и вся история его; можно сказать даже, что показана эволюция — если не эпопея - жеста в балетном театре. У Брамина и Раджи — классицистский жест новерровских балетов-пантомим, в танце Никии со змеей — экспрессивный жест романтических действенных балетов.
В первом случае жест отделен от танца и от всяких личных свойств, это царственный жест, жест повеления, величия, власти.
В танцах баядерок, танцующих на площади и на балу, нет никакого величия, но в них присутствует какая-то униженная, но не изгнанная до конца человечность.
Девушки баядерки напоминают голубых и розовых танцовщиц Дега (наброски своих танцовщиц Дега делал в фойе Большой оперы в те же самые 70-е годы).
Жесты Брамина и Раджи, напротив, совершенно бесчеловечны, и сами они — Брамин и Раджа — похожи на разгневанных богов, исступленных идолов, тупых истуканов.
А танец со змеей — это уже совершенно другое: полутанец-полужест, отчаянная попытка наполнить ритуальный жест живыми человеческими страстями.
Жест классицистский, жест Брамина и Раджи - жест мануальный, жест руки, тогда как романтический жест, жест Никии - жест телесный, жест двух вскинутых рук, жест скрученного тела.
Брехт называл подобный тотальный жест термином gestus.
И
наконец в сцене Теней мы видим уже невиданное: полное поглощение жеста классическим танцем, отвлеченными классическими позами и па, но именно поглощение, а не замещение, потому что тридцать два немыслимо долгих — без поддержки — алезгонов кажутся уже каким-то коллективным сверхжестом Нечто божественное несет этот сверхжест, и на нем явная печать священнодейства. Здесь уже не крик жеста, как в танце со змеей, здесь молчание (а может быть — и моление) жеста.
Поэтому мизансцена полна такой внутренней силы и такой внешней красоты и, между прочим, вызывает ассоциации с храмом.
В первом акте на заднике сцены нарисован фасад храма с закрытыми дверьми; внутреннее помещение закрыто для посторонних глаз, для непосвященных.
В сцене Теней и таинства, и сама тайна храма как бы открываются нам — в миражной, зыбкой, колышащейся и строго расчерченной, архитектонически выстроенной мизансцене.
Д
обавим к этому, что умножение жеста, сложение жеста — театральное открытие Петипа, открытие в чистой, идеальной форме, сделанное задолго до того, как к тому же придут Макс Рейнгардт в своей знаменитой постановке «Царя Эдипа» и — уже ближе к нам — Морис Бежар в своей версии «Весны священной».